Том 1. Дьяволиада - Страница 93

Опять в вестибюле, с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки пианино — девочки играют в четыре руки, да птицы, снегири и чижи, гомонят в клетках, прыгают.

И нужно прощаться с председателем президиума — Лешей и знаменитым румяным кролиководом — Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.

...

«Голос работника просвещения», 1923, № 5–6.

Птицы в мансарде

Весеннее солнце буйно льется на второй двор в Ваганьковском переулке в доме № 5, что против Румянцевского музея.

Москва — город грязный, сомнений в этом нет, и много есть в ней ужасных дворов, но такого двора другого нету. Распустилась под весенним солнцем жижа, бурая и черная, и прилипает к сапогам. Пруд из треснувших бочек! Помои и шелуха картофельная приветливо глядят сквозь сгнившие обручи. А в углу под сарайчиками близ входа в трехэтажный флигель с пыльными окнами желтыми узорами вьются человеческие экскременты.

На Пречистенке час назад из беловатого чистого здания, где помещается Мпино, вышел молодой человек в высоких сапогах и засаленной куртке и на вопрос:

― А где же, товарищ, это самое ваше общежитие?

― Валяйте прямо на Ваганьковское кладбище!

― Что это за глупые шутки!

― Да вы не обижайтесь, товарищ, — моргая, ответил человек в сапогах, — это я не вас. Так мы называем общежитие. Садитесь на трамвай № 34, доедете до Румянцевского музея. — Он указал рукой на восток, приветливо улыбнулся и исчез.

И вот этот двор. Вот и флигель серый, грязный, мрачный, трехэтажный. По выщербленным ступенькам поднимался, по дороге стучался в неприветливые двери. То на двери: «типография», то вообще никого нет. И ничего добиться нельзя.

Но вот встретилась женская фигурка, вынырнула из какой-то двери, испытующе поглядела и сказала:

― Выше.

Выше дверь, потом мрачное пространство, а дальше за дощатой дверью голоса:

― Войдите!

Вошел.

И оказался в огромной комнате, т. е., вернее, не комнате, а так — в большом, высоком помещении с серыми облупленными стенами. И прежде всего бросился в глаза большой лист на серой стене с крупной печатной надписью «Тригонометрические формулы» и открытое окно. Ветер весело веял в него.

Посредине помещения был длинный вытертый засаленный стол, возле него зыбкие деревянные скамьи. По стенам под самыми окнами стояли железные кровати с разъехавшимися досками. На них кой-где реденькие, старенькие одеяла, кое-где какой-то засаленный хлам грудами, тряпье, пачки книг. Лампочка на тонкой нити свешивалась над столом, довершая обстановку. Все.

И было шесть молодых людей, глядевших во все глаза.

Когда все недоумения уладились и состоялось знакомство, все расселись на скамьях и полились речи.

― Но ведь печки же нет… как же топить? — робко спрашивал я.

― Нет! — хором перебивали голоса, — печка есть, но мы ее сняли теперь. Вон она где, проклятая, стояла! Вон.

На полу, на память от печки, чернело круглое выжженное пятно.

― Почему она проклятая? Не греет разве?

― В том-то и беда, что греет!! — загремели голоса. — Как ее затопишь, сейчас же 3 градуса, и шабаш. Пропали мы тогда!

― На нос, — сказал курносый строго.

― Капает!! — ревели голоса, — капает со стен и с потолка. Течет, тает, как весной.

― На книги льется, главное.

― Неприятно жить. Оттепель.

― Курьезная печка, — задумчиво сказал блондин, — дымит, как сволочь. А между тем дымить ей не следовало. Тяга хорошая, приладили мы ее как следует, — он испытующе поглядел куда-то вверх, в ободранный пятнистый угол в потолке, — но дымит. По неизвестной причине.

― И дымит, знаете ли, как-то особенно. Дым знаменами по всей комнате. Синий-пресиний. А глаза красные.

― Не топить — здоровее, — сказал бас.

― Только тогда немного холодно, — спорил блондин, — встанешь, а в тазу лед. Кулаком проломишь, под ним тогда вода. Холодная такая.

― Умывальника абсолютно нет.

― У вас вообще ничего нет! — укоризненно сказал я. — За этой дверью что?

― Тут отдельное помещение. Комната. Зимой мы в ней поместили одного нашего. Вот, говорим, будет тебе отдельная комната. Ну, он два дня прожил, потом выходит, говорит: «Ну вас к чертовой матери с вашим отдельным помещением». Вещи вытащил и сюда переехал, говорит: «Вы тут дышите, это совсем другое дело». Ну он вообще слабого здоровья. Изнеженный. У него насморк был. Так мы устроили в отдельном помещении кладовку. Муку положили.

― Это все проклятая фотография.

― При чем здесь фотография?

Оказалось, что за стеной, где дверь в отдельное помещение, находится ателье. Оно вдребезги разбито, зимой ветер свистал в него. А стена тонкая, фанерная.

― Уборная-то по крайней мере у вас теплая?

― Как вам сказать… — задумался блондин. — Она, может, и теплая, но она, видите ли, не работает. Потому что трубы в ней промерзли и полопались. Так что она закрыта.

― Господи, твоя воля! Как же вы были зимой?

― А мы записались на чтение книг в Румянцевском музее. Там великолепная уборная. Ну, а ночью, когда музей закрыт, на Пречистенский бульвар ходили. Или так вообще…

Блондин загадочно повертел пальцами и указал в раскрытое окно, сквозь которое вместе с ветром влетал пока еще слабый и смутный запах второго ваганьковского двора.

― Черт знает что такое!

― Теперь что! — грянули собеседники, — благодать! Весна! Самое главное — вышибли печку, будь она проклята. А уборная — она оттает.