Том 1. Дьяволиада - Страница 46

Туман. Жаркий, красноватый туман. Леса, леса… и тихо слезится из расщелины в зеленом камне вода. Такая чистая, перекрученная хрустальная струя. Только нужно доползти. А там напьешься — и снимет как рукой! Но мучительно ползти по хвое, она липкая и колючая. Глаза открыть — вовсе не хвоя, а простыня.

― Гос-по-ди! Что это за простыня… Песком, что ли, вы ее посыпали?.. Пи-ить!

― Сейчас, сейчас!..

― А-ах, теплая, дрянная!

―…ужасно! Опять сорок и пять!

―…пузырь со льдом…

― Доктор! Я требую… немедленно отправить меня в Париж! Не желаю больше оставаться в России… Если не отправите, извольте дать мне мой бра… браунинг! Ларочк-а-а! Достаньте!..

― Хорошо. Хорошо. Достанем. Не волнуйтесь!..

Тьма. Просвет. Тьма… просвет. Хоть убейте, не помню…

Голова! Голова! Нет монашек, взбранной воеводе, а демоны трубят и раскаленными крючьями рвут череп. Го-ло-ва!..

Просвет… тьма. Просв… нет, уже больше нет! Ничего не ужасно, и все — все равно. Голова не болит. Тьма и сорок один и одна…

2. Что мы будем делать?!

Беллетрист Юрий Слезкин сидел в шикарном кресле. Вообще все в комнате было шикарно, и поэтому Юра казался в ней каким-то диким диссонансом. Голова, оголенная тифом, была точь-в-точь описанная Твеном мальчишкина голова (яйцо, посыпанное перцем). Френч, молью обгрызенный, и под мышкой — дыра. На ногах — сырые обмотки. Одна — длинная, другая — короткая. Во рту — двухкопеечная трубка. В глазах — страх с тоской в чехарду играют.

— Что же те-перь бу-дет с на-ми? — спросил я и не узнал своего голоса. После второго приступа он был слаб, тонок и надтреснут.

― Что? Что?

Я повернулся на кровати и тоскливо глянул в окно, за которым тихо шевелились еще обнаженные ветви. Изумительное небо, чуть тронутое догорающей зарей, ответа, конечно, не дало. Промолчал и Слезкин, кивая обезображенной головой. Прошелестело платье в соседней комнате. Зашептал женский голос:

― Сегодня ночью ингуши будут грабить город…

Слезкин дернулся в кресле и поправил:

― Не ингуши, а осетины. Не ночью, а завтра с утра.

Нервно отозвались флаконы за стеной.

― Боже мой? Осетины?! Тогда это ужасно!

― Ка-кая разница?

― Как какая?! Впрочем, вы не знаете наших нравов. Ингуши, когда грабят, то… они грабят. А осетины — грабят и убивают…

― Всех будут убивать? — деловито спросил Слезкин, пыхтя зловонной трубочкой.

― Ах, Боже мой! Какой вы странный! Не всех… Ну, кто вообще… Впрочем, что ж это я! Забыла. Мы волнуем больного.

Прошумело платье. Хозяйка склонилась ко мне.

― Я не вол-нуюсь…

― Пустяки, — сухо отрезал Слезкин, — пустяки!

― Что? Пустяки?

― Да это… Осетины там и другое. Вздор, — он выпустил клуб дыма.

Изнуренный мозг вдруг запел:

Мама! Мама! Что мы будем делать?!

― В самом деле. Что мы бу-дем де-лать?

Слезкин усмехнулся одной правой щекой. Подумал. Вспыхнуло вдохновение.

― Подотдел искусств откроем!

― Это… что такое?

Что?

― Да вот… подудел?

― Ах, нет. Под-от-дел!

― Под?

― Угу!

― Почему под?

― А это… Видишь ли, — он шевельнулся, — есть отнаробраз или обнаробраз. От. Понимаешь? А у него подотдел. Под. Понимаешь?

― Наро-браз. Дико-браз. Барбюс. Барбос.

Взметнулась хозяйка.

― Ради Бога, не говорите с ним! Опять бредить начнет…

― Вздор! — строго сказал Юра. — Вздор. И все эти мингрельцы, имери… Каких? Черкесы. Просто дураки!

― Ка-кие?

― Просто бегают. Стреляют. В луну. Не будут грабить…

― А что с нами? Бу-дет?

― Пустяки. Мы откроем…

― Искусств?

― Угу. Все будет. Изо. Лито. Фото. Тео.

― Не по-ни-маю.

― Мишенька, не разговаривайте! Доктор…

― Потом объясню! Все будет! Я уже заведовал. Нам что? Мы аполитичны. Мы — искусство!

― А жить?

― Деньги за ковер будем бросать!

― За какой ковер?

― Ах, это у меня в том городишке, где я заведовал, ковер был на стене. Мы, бывало, с женой, как получим жалованье, за ковер деньги бросали. Тревожно было. Но ели. Ели хорошо. Паек.

― А я?

― Ты зав лито будешь. Да.

― Какой?

― Мишуня! Я вас прошу!..

3. Лампадка

Ночь плывет. Смоляная, черная. Сна нет. Лампадка трепетно светит. На улицах где-то далеко стреляют. А мозг горит. Туманится.

Мама! Мама!! Что мы будем делать?!

Строит Слезкин там. Наворачивает. Фото. Изо. Лито. Тео. Тео. Изо. Лизо. Тизо. Громоздит фотографические ящики. Зачем? Лито — литераторы. Несчастные мы! Изо. Физо. Ингуши сверкают глазами, скачут на конях. Ящики отнимают. Шум. В луну стреляют. Фельдшерица колет ноги камфарой: третий приступ!..

― О-о! Что же будет?! Пустите меня! Я пойду, пойду, пойду…

― Молчите, Мишенька, милый, молчите!

После морфия исчезают ингуши. Колышется бархатная ночь. Божественным глазком светит лампадка и поет хрустальным голосом:

Ма-а-ма. Ма-а-ма!

4. Вот он — подотдел

Солнце. За колесами пролеток — пыльные облака… В гулком здании ходят, выходят… В комнате, на четвертом этаже, два шкафа с оторванными дверцами, колченогие столы. Три барышни с фиолетовыми губами — то на машинках громко стучат, то курят.

С креста снятый, сидит в самом центре писатель и из хаоса лепит подотдел. Тео. Изо. Сизые актерские лица лезут на него. И денег требуют.