Том 1. Дьяволиада - Страница 17

…Потом Михаил сказал, чтоб я ехала в Москву и ждала от него известий. „Где бы я ни оказался, я тебя вызову, как всегда вызывал“. Но я была уверена, что мы расстаемся навсегда, плакала. Я ехала в Москву по командировке театра — как актриса за своим гардеробом. Но по железной дороге было уехать нельзя, только морем. Мы продали кожаный баул, мне отец его купил в Берлине, на эти деньги я поехала. Михаил посадил меня на пароход, который шел в Одессу. Была остановка в Феодосии, я пошла искать по адресу сестру Михаила, но ее там уже не было. В Одессе около вокзала была гостиница, бывший монастырь. Я продала свои платья на базаре, никак не могла сесть на поезд, день за днем. Потом один молодой человек сказал: „Я вас посажу!“ Поднял меня и просунул в окно. А вещи мои — круглая картонка и тючок с бельем — остались у него. Я приехала в Киев, пришла к матери Михаила. Там наши вещи тоже пропали, Варвара Михайловна сказала: „Ничего нет, я могу дать тебе только подушку…“»

24 августа 1921 года Надежда Афанасьевна писала своему мужу из Киева в Москву: «Новость. Приехала из Батума Тася (Мишина жена), едет в Москву. Положение ее скверное: Миша снялся с места и помчался в пространство неизвестно куда, сам хорошенько не представляя, что будет дальше. Пока он сидит в Батуме, а ее послал в Киев и Москву на разведку — за вещами и для пробы почвы, можно ли там жить».

Конечно, и в Батуме М. Булгаков работал, работал над «подлинным», над «большим романом по канве „Недуга“. И после долгих и мучительных, как представляется, раздумий он решил остаться в России.

В сентябре он был уже в Киеве, у матери, спал на диване и пил чаи с французскими булками. Как о самом приятном вспоминает он о днях, проведенных у матери: „Дорого бы дал, чтоб хоть на два дня опять так лечь, напившись чаю, и ни о чем не думать. Так сильно устал“, — писал Булгаков из Москвы 17 ноября 1921 года. (См.: Михаил Булгаков. Письма. Современник, 1989.)

А из Киева в Москву он уехал в конце сентября.

Булгаков давно мечтал о Москве, твердо уверенный в том, что в столице не должно быть такого бедственного для писателя положения, как в провинциях, здесь должны быть частные издательства, большие возможности для публикации его произведений, здесь не должно быть такого положения, когда невежественные люди вкривь и вкось толкуют творческий замысел.

Однако и Москва встретила его холодно.

5

В „Письмах“ Михаила Булгакова, на которые я уже не раз ссылался, в письмах родным и близким он подробно и со всей возможной откровенностью рассказывает о первых месяцах своего житья-бытья в Москве. Кое-как нашли пристанище, кое-что он уже зарабатывает, не отказывается ни от какой работы, готов даже поступить в льняной трест, готов принять приглашение „на невыясненных условиях в открывающуюся промышленную газету“… В ноябре, то есть через полтора месяца после приезда в Москву, „мы с Таськой уже кой-как едим, запаслись картошкой, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т. п., — писал Булгаков матери. — Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый без перерыва день…“

Прочитайте это письмо матери от 17 ноября 1921 года, получите некоторое представление о той „бешеной борьбе за существование и приспособление к новым условиям жизни“, которую пришлось на первых порах вести Михаилу Булгакову.

В Москве есть все. Открываются кафе. Театры полны. Но все уж очень дорого стоит, не по карману. Только спекулянты и нэпманы могут хорошо питаться и жить в свое удовольствие. Булгаков же мечтает об одном — пережить зиму, купить Татьяне теплую обувь. По ночам работает над „Записками земского врача“, обрабатывает „Недуг“, но много ли ночью сделаешь…

В это же время у Булгакова возникла мысль „создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22-го года. Уже готовы наброски и планы“, сообщает он в Киев. Мысль эта увлекла его „безумно“. И он просит Надю собрать в Киеве весь материал для исторической драмы, „все, что касается Николая и Распутина в период 16 и 17 годов (убийство и переворот)“, „газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего „Дневник“ Пуришкевича — до зарезу!“, „описание костюмов, портреты, воспоминания и т. д.“. А в Москве „Дневника“ не оказалось. Если сестра достанет „Дневник“ на время, то просит ее описать все, что касается „убийства с граммофоном, заговора Феликса и Пуришкевича, докладов Пуришкевича Николаю“, теперь же списать дословно и послать ему в письмах. Конечно, он понимает, насколько это сложно и обременительно, но сестра должна понять, как эти материалы для него важны и необходимы. Он опасается, что „при той иссушающей работе“, которую он ведет, ему никогда не удастся написать ничего путного, но ему „дорога хоть мечта и работа над ней“.

Но материалы из Киева не поступали, и Булгаков спрашивает сестру: „…чего ж ты не пишешь?“ А потом, видимо, из-за отсутствия материалов он и вовсе охладел к этому „грандиозному“ творческому замыслу. Да и столько забот возникало у него каждодневно, что сил на все просто не хватало. В том же письме Н. А. Земской 1 декабря 1921 года он подробно описывает, как ему удалось остаться в комнате Андрея Михайловича Земского. Контора дома попыталась выселить Булгакова, но он, доведенный „до белого каления“, сдерживал себя, не вступал ни в какую войну, „дипломатически вынес в достаточной степени наглый и развязный тон со стороны смотрителя“, да и Андрей Михайлович проявил твердость и не дал выписать Булгаковых. „Пока отцепились“, — констатирует Булгаков факт перемирия с „конторой нашего милого дома“.